Стр. 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18
СТАРОСТА
Когда все этажи общежития заполнились, комендант приказал в комнатах избрать старост и вывесить на дверях списки жильцов. Сергей Семёнов тогда изрёк: «Самозванцев нам не надо! Старостой в комнате буду я: выигрываю у всех по очкам».
Подтверждая статус старосты, Семёнов издал «ПРИКАЗ № 1 по комнате № 136». Всяк, входивший в нашу обитель, не мог не заметить на стенке шкафа у двери лист с приведённым выше заглавием. Под ним безупречным чертёжным шрифтом было написано, что с некоторых пор среди жителей комнаты №136 получили распространение слова сомнительного происхождения, а потому её староста приказывает, во-первых, изъять оные из употребления (следовал длинный список матерных слов, от односложных до многоэтажных); во-вторых, воздерживаться от использования не очень симпатичных слов и словосочетаний, таких, как «сволочь», « чёрт возьми» и им подобных; в-третьих, взимать за каждое нарушение настоящего приказа штраф в сумме 15 копеек; в-четвёртых, использовать собранные в качестве штрафов средства для приобретения вещей культурного обихода, а именно: игральных карт, домино, шашек и т. п. Приказ логично завершался призывом: «Чем больше мы будем материться, тем культурнее будем жить!»
Представители сильного пола дочитывали приказ до конца, слабый пол, дойдя до перечня энергичных слов, в смятении убегал прочь.
Коменданту документ не понравился, как и наш список жильцов, укреплённый на листе во всю дверь. Фамилии красовались на этом листе под нашими красивыми профилями (я рисовал однокомнатников с натуры, себя, – поглядывая в зеркало). Над портретами Семёнов броско вывел: «Хлеба и зрелищ!», - а под ними – «Как мало пройдено дорог! Как много сделано ошибок!»
Решив ближе познакомиться с девушками-соседками, студентками инфака, мы послали им ультиматум, в котором потребовали, чтобы они признали себя рабынями сильного пола из комнаты 136.
Письменный ответ гордых соседок начинался словами: «Скорее небо упадёт на землю и Вятка потечёт вспять, чем…»
Семёнов немедленно призвал нас вооружиться и штурмовать входные ворота крепости непокорных. Он взял в правую руку чертёжную линейку и взмахнул ею, как грозным мечом.
Мы облюбовали кто нож-хлеборез, кто перочинный ножик, кто опасную бритву.
Услышав стук в дверь, девушки сказали: «Войдите!» - и мы ворвались на их территорию. «Деньги и сокровища на бочку!» - потребовал грозный атаман неустрашимых. «Их у нас нет», - ответили девушки, начавшие понимать, что происходит. – «Тогда мы обращаем вас в рабство и поведём… в кино!» - «Согласны!» - обрадовались «рабыни».
Знакомство состоялось.
Менее приятным было знакомство комнаты 136 с комиссией, проверявшей санитарное состояние общежития. Члены комиссии не решились переступить порог неописуемо замусоренного помещения с незаправленными кроватями, на одной из которых лежал в верхней одежде интеллигентного вида очкарик.
- Кто староста?
- Свинин, - оценив обстановку, ответил Семёнов.
На другой день вышел приказ ректора, в котором старосте комнаты 136 студенческого общежития на улице Свободы, 122, объявлялся строгий выговор.
А ещё через неделю у Валентина Свинина появился новый паспорт, - с фамилией Нечаев. Валентин отреагировал на «ход конём» Семёнова не обидой, а изящным маневром – сменой фамилии.
Валентин Иванович Нечаев. (Фото 1949 г.)
Всё это нашло отражение в книге «Нолинские чудаки». Там рассказано и о «цирке» с учёным воробьём Вольдемаром, и о том, как Сергей Семёнов блистательно сдавал экзамены без подготовки.
Особенно успешно прошёл экзамен по детской литературе. Вытащив билет в числе первых шести и увидев в нём только одно слово «Бианки», Сергей попробовал шёпотом уточнить у подруг: «Бианки – писатель или произведение?» Те отмахнулись, и Сергею ничего не оставалось, как сказать молодому преподавателю: «Можно без подготовки?» - «Конечно», - сразу проникся симпатией к уверенному в своих знаниях студенту экзаменатор.
– Бианки – отрадное явление в нашей детской литературе, - торжественно провозгласил Семёнов и остановился, как бы спрашивая преподавателя, согласен ли тот с такой индивидуально окрашенной тёплой формулировкой.
- Да, да, отличный писатель. Продолжайте.
Всё! Этого Семёнову было достаточно. Он доверительно сообщил экзаменатору, что Бианки – его любимый писатель, и выразил огорчение по поводу того, что в экзаменационном билете, который у него в руках, не указаны имя и отчество замечательного классика детской литературы. Преподавателю пришлось оправдываться: «Ну…Виталия Валентиновича и так все знают». – «Не всё. Я только что специально проверил… К сожалению, время у экзамена ограничено. Назовите одно – любое! – произведение Виталия Валентиновича, и я проанализирую его». Услышав: «Лесная газета», - Семёнов нашёл уместным напомнить, что является редактором факультетской стенной газеты «Литфаковец», что он во многом считает себя учеником Бианки и что прошедшим летом ему, Семёнову, посчастливилось найти в отделе рукописей Московской библиотеки имени Ленина страницы, не вошедшие в окончательный вариант «Лесной газеты». Семёнов выдал сочинённый на ходу рассказ о зайце, обманувшем гнавшегося за ним волка, дал высокую оценку ясности композиции этого рассказа, простоте, лаконичности его языка, философской глубине его идеи и получил высший балл в зачётку. Говорят, преподаватель сказал однажды: «Много я слышал хороших ответов на экзаменах, но таких, как у Семёнова про Бианки, больше не было».
СТУДЕНТЫ-ФРОНТОВИКИ
Надо отметить, что студенческая среда в Кировском пединституте оказалась ничуть не менее яркой и разнообразной, чем в Ленинградском пединституте имени Покровского. Процент фронтовиков был и здесь тоже очень большим. Они выделялись не только одеждой: на большинстве были военные кители и гимнастёрки, на гражданских костюмах - орденские полосатые планки, а также шевроны, говорившие о ранениях. Выделялись эти люди более глубокими складками на лицах и, как правило, основательностью во всём. Мы, вчерашние десятиклассники, завидовали им, смотревшим в глаза смерти, прошедшим «огонь, воду и медные трубы», - победителям в величайшей войне. А они завидовали нам, нашей юной свежести, нашему молодому задору. Вместе, дополняя друг друга, мы образовали неповторимый сплав.
Железный Савиных»- звали самого уважаемого из наших фронтовиков. Его лицо обращало на себя внимание аккуратной тёмной повязкой, закрывавшей один потерянный в результате тяжелейшего ранения глаз. Никто не видел его неаккуратно причёсанным. Он был всегда тщательно побрит. Его китель был безупречно выглажен, на сапогах – ни пылинки. За ним не числилось ни одной пропущенной лекции. Его конспекты были идеальны: каждая страница расчерчена вертикальными линиями на три неравные части – большую, поменьше, еще меньше. В первой – чётко разбитая на абзацы подробная запись сказанного лектором, во второй – сжатая, тезисная формулировка основной мысли абзаца, в третьей – одно слово или несколько слов в форме назывного предложения, обозначавшие основную тему соответствующей части законспектированного. И всё это - предельно красивым, разборчивым почерком. Готовиться к экзаменам по таким конспектам – одно удовольствие. Я испытал эстетическое наслаждение, когда «перелопачивал» одну из таких тетрадей Анатолия.
Идя вместе со мной на экзамен по «Краткому курсу истории ВКП(б)», он сказал без малейшей рисовки: «Знаю всё, сдам на «пять». Меня не удивили эти слова: Савиных первым входил в читальный зал институтской библиотеки, покидал его последним.
На шефской работе в колхозе мы укладывали обмолоченную комбайном солому в большие овины. Было бабье лето. Мы сняли пиджаки, Анатолий – даже нижнюю рубаху. Я ахнул, увидев его торс: тонкую талию, широкие плечи, рельефные мускулы отличного гимнаста. Он работал сноровисто – ни одного лишнего движения. Во время перекуров не курил. Рассказывал солдатские байки. Говорил, как всегда, негромко. Это заставляло слушать его предельно внимательно. Тем более, что слушать всегда было что.
Солнце приближалось к горизонту. «Шабаш! - крикнул шабатной Казимир Громов. - Обещали: работаем до пяти, - на часах ровно пять!» - «На поле ещё несколько груд. Смечем их и пойдём», - сказал Савиных. Казимир возразил: «Уговор дороже денег!» - «Тогда идите, я управлюсь один». И он зашагал с вилами к ближайшей соломенной груде. Мы переглянулись и присоединились к Анатолию. Присоединился и Казимир.
Байки Савиных сделали восьмикилометровый путь до города короче. Совесть у всех была чиста, как… желудки.
Анатолий Васильевич Савиных (стоит слева) вместе с группой студентов-стипендиатов литфака на фоне стенгазеты «Литфаковец». (Фото 1948 г.)
Болея за качество факультетского конкурсного концерта художественной самодеятельности, Анатолий предложил мне свою помощь в подготовке сольного танца и показал вальс-чечётку. Я пришёл в восторг. «У тебя должно всё получиться… Ты молодой».
Но научиться бить чечётку, как Анатолий, - уверенно, чисто, играючи, испытывая удовольствие, я не успел: до выступления оставалось меньше месяца.
Когда наша комната заболела гриппом, Савиных появился в ней с пол-литровой банкой: «Мёд. Домашний. Липовый».
Коммунисты литфака избрали сталинского стипендиата Анатолия Васильевича Савиных своим вожаком, - секретарём факультетской парторганизации. Преподаватели-партийцы строили свою работу под руководством «железного» студента (!) - Человека с большой буквы.
Таким же был и Николай Майоров.
Николай Майоров. (Фото 1947 года)
Высокий, могучего телосложения фронтовик, он ходил в тёмном, под цвет волос, гражданском костюме. У этого «Петра Великого» была большая голова. На одном из висков её кожа то немного проваливалась, то выпячивалась в зависимости от наклона головы: под кожей в этом месте не было кости – результат опасного ранения.
Николай был умница, которому ничто человеческое не было чуждо. Он входил в число сильнейших шахматистов института. Аргументированно отстаивал на экзаменах свою точку зрения. Лучшего секретаря для факультетской комсомольской организации и придумать было невозможно.
Весть о его смерти потрясла институт. Самый близкий друг-однокурсник Николая, тоже фронтовик, Юрий Корзоватых, буквально почернел от горя. Он организовал достойную гражданскую панихиду Человеку, которого война убила после того, как он убил её.
У гроба в почётном карауле стояли все комсомольцы и коммунисты факультета.
Огненноволосый Красноватых, как его иногда называли, долго возвращался к себе самому.
Он броско выделялся не только цветом пышной волнистой шевелюры, светловскими сутулостью и «теловычитанием», но и редкой начитанностью, а также завидным чувством юмора. Он фонтанировал остротами. Делал это как бы нехотя, небрежно, с усталым видом. Взрывался смехом лишь при особенно удачных шутках.
В студенческой столовой мы моем руки, Юрий не моет и объясняет: «От здешнего полотенца руки станут грязнее, чем были».
Уже знакомая нам санитарная комиссия обнаружила непорядки не только в комнате 136. Рисую в сатирической стенгазете «Цап-Царап» карикатуру с изображением типичных проявлений антисанитарии. Плачусь Юрию: первая строчка подписи к рисунку есть: «Грязь описать вдохновенье не в силах…», а вторая не вытанцовывается». Корзоватых тут же выдаёт: «Руки замёрзли, застыли чернила».
На зачёте по анатомии и физиологии человека преподаватель предложила ему назвать суточную норму белков, жиров и углеводов для человека. Юрий уверенно назвал три цифры. Эти цифры расходились с представлениями учёных. Спасская предложила студенту подумать.
- А что тут думать? Смотрите! - и Юрий показал свою продуктовую карточку, где были обозначены цифры, которые он видел каждый день и потому без колебаний озвучил. Преподавательнице ничего не осталось, как положительно оценить неотразимость доказательств его правоты.
А нам он доказал реальность невероятного - правдивость своего утверждения, что знает наизусть «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова.
- Откройте любую главу, - сказал Юрий заподозрившим его в хвастовстве.
Мы открыли главу «Клуб четырёх коней». Он стал к нам спиной и начал «с чувством, с толком, с расстановкой» отчеканивать бесподобный текст. Мы впились в раскрытую книгу. Ошибок было у Корзоватых совсем немного, и он превратился для нас в небожителя.
Юрий Андреевич Корзоватых. (В.Путинцев. Б., флом., 1976 г.)
Я не верил прочитанному где-то про художника Агина, что этот первый иллюстратор «Мёртвых душ» знал огромный роман Гоголя наизусть. Корзоватых рассеял мои сомнения.
У него был отличный музыкальный слух, хороший голос, несомненный актёрский и писательский талант. Юрий был очень убедителен, играя Лжедмитрия в сцене у фонтана из пушкинского «Бориса Годунова», и бесподобен в роли ворчуна-бухгалтера в чеховском «Юбилее».
Для курсовых работ по педагогике мы, не сговариваясь, выбрали одну тему: «Роль мечты в воспитании учащихся». Цитируя лучшие, преподаватель Василий Иванович Косолапов прочитал начало моей и концовку Юриной работ. Помнится, моя начиналась словами: «Народ творил мечтая и мечтал творя».
Нас тянуло друг к другу. Юрий уговорил меня участвовать в мужском вокальном ансамбле: «Квартетов в наших концертах ещё не было. Должны же когда-то они появиться!»
И вот на сцене слева от меня два голосистых фронтовика – теноры Обухов и Трапезников, справа – уверенный баритон Корзоватых. С ним на репетициях я не сбивался с нот второй партии, и симпатичный ансамбль лихо отхватывал на два голоса: «Едут, едут по Берлину наши казаки».
Но одно дело – репетиции. Петь перед полным залом – совсем другой коленкор. Два тенора, грянув на полную мощь, потянули меня на свою сторону. Понимая, что друга предавать нельзя, я попытался всё-таки приладиться к нему, но, потеряв уверенность в себе, только старательно раскрывал рот, не издавая звуков. Это было правильное решение: вокальный шедевр не был испорчен. Нам дружно аплодировали.
Юриев на факультете было много. И все ярче один другого. Фронтовик Юрий Головнин на первом курсе ходил в шинели и солдатской гимнастёрке. Был тонок и прям, как штык. Острый взгляд. Большой лоб. Мощный голос.
Юрий Михайлович Головнин. (Фронтовая фотография)
На занятии литературно-творческого кружка стихотворением «Октябрь» Головнин сразу же заявил о себе: лидер. Выступил на факультетском комсомольском собрании – всем стало понятно: трибун. И я в «Цап-Царапе» нарисовал на него дружеский шарж с подписью:
Там, где речь нужней озона,
Там, где критика нужна,
Все кричат не без резона:
«Дать сюда Головнина!»
Он удивил наше студенческое братство тем, что второй год обучения начал не с нами, а… с третьекурсниками: второй курс штурмовал экстерном во время летних каникул! Так же стремительно этот на редкость умный человек со стальной волей поднялся по «табели о рангах» от сельского педагога до заведующего ОБЛОНО.
Он службу начал как простой солдат,
А кончил генералом просвещенья.
Никто не мог подумать, что на такую же высоту поднимется и Саша Балыбердин, тоже начинавший учебу в солдатской гимнастёрке, а закончивший карьеру в звании академика на должности проректора по научной работе в Кировском гуманитарном университете.
Александр Георгиевич Балыбердин. (Фото 1990-х годов)
После первого же семинара по фольклору он сказал мне, что подаст заявление об уходе из института: «Тут такие учатся! А я…» Его «убил» Сергей Семёнов, на первом семинаре говоривший по одному вопросу два часа. Александр, однако, не ушёл – решил соперничать с Семёновым, соседом по койке в общежитии. Соседи, бывало, до утра с переменным успехом сражались в шахматы. Устраивали турниры по «вольной борьбе», единственным правилом в которой было: победителем считается тот, кто вынудит противника сказать: «Признаю!».
Коварство соперников в этой борьбе не знало границ. Тщедушный Семёнов ястребом набрасывался ночью на безмятежно спавшего Балыбердина - человека с богатырской грудной клеткой, когтил его горло и требовал: «Признаёшь?»
Балыбердин побеждал, когда сбивал с ястребиного носа Семёнова очки, что лишало последнего возможности эффективного сопротивления. Этот приём, несомненно, помог бы волейболистам и баскетболистам других факультетов побеждать сборную литфака: очкарик Семёнов зорко следил за расстановкой игроков на волейбольной площадке противника и тотчас посылал мяч в пустое место. На баскетбольном поле Сергей не потел, а прохаживался возле пристрелянной точки, с которой, получив пас, не промахивался.
У Семёнова Балыбердин успешно учился быстро оценивать обстановку, действовать в соответствии с ней, не лезть за словом в карман. Уже на втором курсе он в течение нескольких часов подряд, собрав большую мужскую аудиторию, не охлаждал её внимание к себе, рассказывая о том, как проводил зимние каникулы в Боровицком доме отдыха, где, по его словам, представительницы прекрасного пола ходили за ним гужом, а соперники вызывали его на поединки, в которых он повергал их одного за другим: «Мужчина должен быть свирепым!»
-Врешь ведь, - сказал кто-то.
-Не соврёшь, так и речь не красна, - парировал блистательный рассказчик.
Неутомим он был и на лыжне, и на беговой дорожке: чемпион факультета, один из сильнейших стайеров в институте.
А.Г.Балыбердин (второй справа в среднем ряду) с однокурсниками. (Фото 1948 г.)
У Александра был отличный аппетит как на материальную, так и на духовную пищу. Получив от матери посылку с яблоками и блинной мукой, он делил яблоки между однокомнатниками поровну. А из блинной муки, после консультации с девушками, мы коллективно изготовили тесто. Только на сковороду оно из миски выбираться не хотело: получилось слишком густым. Пришлось его вытягивать и выскребать ложками.
«Как блины? - поинтересовались девушки. - «Выхлебали», - ответил Саша.
- Ничего лучше не встречал!» - говорил он, «открыв» для себя Надсона. Но вскоре, потрясая томиком Есенина, утверждал: «Какой там Надсон? Есенин!!» А ещё через некоторое время восторгался: «Маяковский!!! Нет равных!»
Александр высоко поднялся в моих глазах после того, как со словами «Вон отсюда!» показал на дверь преподавателю кафедры педагогики Лутошкину, бездарно разбиравшему урок студентки нашей группы Ковязиной во время активной педпрактики в школе №20. Оставшись одни, мы стали спорить, побежит или не побежит изгой жаловаться на нас начальству. Решили, что всё-таки у него хватит ума, чтобы сообразить, что эта жалоба обернётся не в его пользу.
…На семинарских занятиях я любил сидеть рядом с Николаем Васильковым. Этот фронтовик до войны был тренером по футболу и хоккею с мячом. Ему уже перевалило за тридцать. Высокий, сухопарый, жилистый, он тщательно брился, но густая чёрная щетина неистово лезла из его подбородка и щёк, делая его добрую улыбку ослепительно яркой, незабываемой.
Успехи в учёбе давались ему нелегко, но он был упорен, аутсайдером быть не хотел. Узнав во время перемены от своей подруги Чуватиной, студентки из соседней группы, что текст только что прошедшего у них и предстоящего у нас зачётного диктанта взят из тургеневского «Бежина луга», Николай по-спортивному расторопно преодолел дистанцию: читальный зал и обратно - и во время диктанта корректировал свою орфографию и пунктуацию по книге, которую держал на коленях. Очень педантичная Лидия Николаевна Макарова не нашла у нас ни единой ошибки и до конца учёбы смотрела на нас уважительно, особенно после того, как мы предложили не такой, как у неё, вариант разбора очень сложного предложения и доктор Петрусь отдал предпочтение нашему варианту.
Васильков был неоценим для факультета в институтской спартакиаде: он хорошо «закрывал» коньки, стабильно оправдывал звание «попадьи» в баскетбольной команде, достойно возглавлял волейбольную команду.
Николай Васильков. ( Фото 1970-х годов)
Совершенно неожиданно для всех он вызвался прочитать на факультетском концерте «Во весь голос» Маяковского. И прочитал. Да как! Это был сам Маяковский – большой, спокойный, убийственно ироничный, громоподобный, гневный, величественный. Лучшего исполнения стихов поэта революции ни до, ни после я не слышал. Спасибо, Николай!
В одном из номеров «Цап-Царапа» я нарисовал и нахально расхвалил себя, любимого:
У него когтиста лапа,
Он редактор «Цап-Царапа».
Васильков подвёл меня к стенгазете, показал на это безобразие и скорее потребовал, чем посоветовал: «Убери!» Я убрал. Николай, ещё раз спасибо!
Мы уважали друг друга. Мы тянулись друг к другу.
Это и про Виталия Хлыбова тоже. Невысокий однорукий человек в гимнастёрке обжигал озорными искрами, сыпавшимися из насмешливых глаз. Чёрные крылатые брови, прямой нос, тонкие красивые губы вызывали вопрос: кто перед тобой - цыган, еврей, итальянец? А это был парень из вятской деревни Сунского района, до войны учившийся в Кировском художественном училище и посещавший авиаклуб ОСОАВИАХИМа, где летал на планерах и прыгал с парашютом. Война сделала Виталия лётчиком-истребителем. Безоглядная смелость помогла ему в воздушном бою сбить одного, затем другого «немца» и спасти своего командира. Но досталось и храбрецу: приземлял изрешеченный самолёт, теряя сознание. Вытащенного из-под обломков лётчика врачи сшивали по частям.
Чернобровый вятский парень оказался не просто очень живучим - на редкость жадным до жизни во всех её проявлениях. В госпитале он взахлёб читал Анатоля Франса и Ярослава Гашека, заучивал наизусть сонеты Шекспира и стихи Пушкина. Уцелевшей левой научился писать и рисовать. Покорил сердце сказочно красивой Елены, поистине Елены Прекрасной, и пошёл учиться на педагога.
Когда я сделал в институте выставку своих живописных и графических работ, он посетил её, разыскал автора, уговорил поехать к нему с ночевой в его Нововятск и нарисовать там его, Виталия, портрет и портрет его Елены.
Просьба была выполнена, хотя и не сразу.
.
Виталий Поликарпович Хлыбов. (В.Путинцев. Б., кар.,1951 г.)
Мы подружились. На всю жизнь.
Когда он появлялся в нашей студенческой комнате, все забывали о своих делах и превращались в слух: Виталий знал бесчисленное количество анекдотов и заразительно смеялся, рассказывая их.
«Надо же так написать!» - восторгался он и цитировал наизусть большие и маленькие отрывки из произведений известных и не известных нам поэтов. Читал и свои стихи. Когда прозвучала его смелая, даже дерзкая пародия на стихи Исаковского и Твардовского: «Мы так Вам верили, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе!», - кто-то сказал Виталию: «И стены слышат. Ты не боишься?» Хлыбов, который заподозрил известных поэтов в подхалимаже, ответил: «Они сказали, что думали, почему я не могу говорить, что думаю? Чего мне бояться? Я смерть видел в глаза».
Николай Тихонов хорошо написал:
Гвозди бы делать из этих людей:
Крепче бы не было в мире гвоздей!
Говорят, что в сталинскую эпоху бесполезно и опасно было критиковать начальство, особенно партийное. Но мы критиковали. И нам ничего за это не было, потому что критиковали «в лоб, а не пятясь», - так, как это делал Маяковский, не клеветали, не охаивали облыжно, а говорили правду. Так было и в «Цап-Царапе», от которого доставалось не только комсомольскому секретарю факультета Гиревой, но и преподавателям, в частности Мохиреву и Сорокину. Так было и на комсомольских, и профсоюзных собраниях.
Секретарь парткома института Белозёров потребовал на нашем факультетском комсомольском собрании исключить из рядов ВЛКСМ студента-фронтовика и студентку, о которых ему некий доброжелатель в письменном виде доложил, что они живут как муж и жена, не зарегистрировав своих отношений в загсе.
«Это моральное разложение. Кто за их исключение?» - заявил Белозёров и поднял руку, уверенный, что все последуют его примеру. Никто не последовал. Мы были тоже уверены, только в другом: нельзя наказывать Ромео и Джульетту за то, что об их любви начальству стало известно раньше, чем работникам, регистрирующим возникновение семейных пар. Мы предложили голосовать за предоставление влюблённым двухместной комнаты в общежитии сразу же после того, как они зарегистрируются в загсе, а это они готовы сделать завтра же.
- Чтобы не погиб весь организм, загнившую часть организма отрезают! - упорствовал Белозёров и настоял на повторном голосовании своего предложения. Но собрание вторично поддержало не его, а свою резолюцию.
Ромео и Джульетта успешно закончили институт. Глава семьи стал кандидатом наук и лектором-международником Кировского обкома КПСС. Вполне допускаю, что Белозёрову довелось слушать его лекции.
Я уже был на третьем курсе, а среди «салаг», первокурсников, всё еще появлялись фронтовики. Среди них выделялись Евгений Якимов и Фёдор Перельман. Они обращали на себя внимание мужественной красотой: один - чисто русской, другой - типично еврейской. Перельман быстро заявил о себе, став чемпионом института по шашкам. Надо было видеть, как он, отдав под рубку две-три свои шашки, разом очищал затем полдоски соперника и ставил «дамку»!
НЕ НЮХАВШИЕ ПОРОХА
Много интересных личностей было и среди не нюхавших пороха. Высокорослый, угрюмоватый с виду однокомнатник Валентин Нечаев - умный, самостоятельный, не тративший энергии на произнесение необязательных слов, был надежным другом. О таких фронтовики говорят: «С ним я бы пошёл в разведку».
До сих пор в ушах звучит сильный, с удивительно приятным тембром, баритон Владимира Голубева. Этот голос нельзя было не заметить. Талантливого литфаковца переманили в консерваторию, которая сделала его оперным певцом.
Пройдут годы, и на день рождения нашего общего друга Балыбердина, уже декана литфака, Голубев приедет заслуженным артистом Башкирской АССР и в очередной раз восхитит нас великолепным пением.
Обратил на себя внимание школьный золотой медалист Юрий Солоницын. В нём, высоком, светлом во всех отношениях, сразу угадывался будущий серьёзный учёный, большой педагог. Юрий быстро сформировался и как интересный поэт. У него было обоснованное собственное мнение обо всём Общение с ним обогащало: «сокровища душевной красоты совмещены в нём были благодатно».
Комнату общежития, по коридору напротив от нас, украшали собой «языкоеды» Михаил Кузнецов, Казимир Громов и «физикоматерщинник» (студент физмата) Валентин Косенков, мой бывший одноклассник по Богородской школе. Я нарисовал их портреты. К сожалению, сохранился лишь портрет первого.
Михаил Кузнецов. (В.Путинцев. Б., кар.,1949 г.)
У каждого была своя чудинка. Михаил был талантливее шолоховского Демида Молчуна. Тот иногда всё-таки говорил жене: «Чисто сорока ты». А от Кузнецова, с которым мы вместе два года занимались в гимнастической секции и не раз выступали на соревнованиях, я не слышал ни одного слова. Не понимаю, как он сдавал экзамены и зачёты, почему решил учиться на словесника.
Казимир тоже увлекался спортом. Мы вместе с ним защищали честь литфака в соревнованиях по шахматам, а по волейболу и честь института. В спорте и в жизни он быстро «заводился» и плохо «тормозил». Спиртоводочная продукция, принятая даже в небольших дозах, вызывала в нём непреодолимое желание поправить физиономию у первого же встречного. После успешного завершения летней экзаменационной сессии мы возвращались из привокзального железнодорожного работавшего круглосуточно ресторана в общежитие. Стояла белая ночь. Было безлюдно.
- Даже милиционера ни одного нет! - возмутился Казимир. У него «чесались руки». И он «снялся с тормозов» …
Проснувшись далеко заполдень, Казимир почувствовал потребность посмотреться в зеркало:
- Кто это… меня? – спросил он.
Однокомнатники опустили глаза. Казимир понимающе вздохнул.
Математик Косенков никак не мог рассчитать свою стипендию на все дни месяца. До очередного получения государственной помощи оставалось шесть-семь дней, а у него в карманах уже ни копейки. Кредитора на большую сумму, чтобы хватило прожить неделю, так просто не найдёшь – находил спасителя на один день: «Отдам пятёрку завтра же!». Отдавал, заняв под такое же обещание (до завтра) уже десятку. Если не удавалось с помощью кредитной арифметической прогрессии дотянуть до стипендии, ложился в кровать, над которой был прикноплен к стене аншлаг: «Лучше переспать, чем недоесть!»- и забывался в летаргическом сне.
Иногда голод, который, как известно, не тётка, поднимал Валентина с постели. Рано или поздно (спасение голодающих – дело ног самих голодающих) поисковик находил трапезующего однокашника. «Подвинься, - говорил он, и братья по разуму действовали, как завещано в правильной советской песне: «Хлеба краюшку – и ту пополам!»
В самых тяжёлых случаях представителей сильной половины человечества спасал слабый пол. Он практичнее сильного. Никогда не было, чтобы у девушек ничего не было про запас, и они самоотверженно шли на помощь возможным спутникам жизни.
Комната студенток второго курса предложила нашей третьекурсной мужской комнате образовать общепитовскую коммуну. Мы стали складывать львиную долю своих стипендий в общий котёл, покупали на рынке и в магазинах продукты, а будущие учительницы русского языка и литературы превращались у кухонной плиты общежития в поварих, после чего за тесным столом в их комнате прожорливые «мужики» проверяли их кулинарные способности. Так жить получалось дешевле и веселее. Мы хвалили поварих, а они наш аппетит. «Голод – лучший повар», - говорила немка Глезер, подливая парням надбавки за счёт девушек. Мы не отказывались.
Наше нахальство не знало границ. Ко мне это относилось, наверное, прежде всего. Я бурно рос. На первом курсе «подпрыгнул» от 156 до 170 сантиметров! Летал во сне. На втором – четвёртом курсах стал раздаваться в плечах, заметно обрастать мускулатурой. Неудача с поступлением в Академию художеств утвердила в мысли: я должен быть готов к любому повороту жизненных обстоятельств; меня ничто не сломит, если буду «знать и уметь всё».
Стр. 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18
|
